Жирафы могут питаться кабачками, но предпочитают морковь. Некоторое время назад группа исследователей из Испании и Германии воспользовалась этим обстоятельством, чтобы выяснить, способны ли длинношеие животные мыслить статистически.
Жирафам показывали два прозрачных контейнера, в которых были перемешаны кусочки кабачков и моркови, причем в одном было больше моркови, а в другом кабачков. Исследователь брал по одному ломтику из каждой емкости и протягивал их жирафу, зажав в разных кулаках, так, чтобы не было видно, какие овощи взяты.
В ходе эксперимента четыре подопытных жирафа раз за разом выбирали ту руку, которую исследователь опускал в контейнер с преобладанием моркови, демонстрируя таким образом, что они понимают: чем больше в емкости моркови, тем выше вероятность, что возьмут именно ее. Такие же тесты успешно проходили обезьяны. Человеческие дети оказались способны на это в 12-месячном возрасте. Однако объем мозга у жирафов гораздо меньше относительно размеров тела, чем у приматов, поэтому в данном случае особенно показательно, как хорошо они усвоили суть дела.
Такие открытия уже почти не удивляют, поскольку поток новых исследований опровергает прежние представления о том, на что способен и на что не способен разум животных. Ряд недавних научно-популярных книг о когнитивных способностях братьев наших меньших свидетельствует, что свойства, которые раньше считались прерогативой человека — от умения планировать будущее до обладания представлением о справедливости, — на самом деле распространены в животном мире.
Эти качества присущи не только приматам и прочим млекопитающим, но также птицам, например, и осьминогам. Так, в 2018 году группа ученых из Университета Буэнос-Айреса (Аргентина) обнаружила признаки того, что зебровые зяблики, мозг которых весит около полуграмма, видят сны. Датчики, прикрепленные к горлу птиц, показали, что во время сна их мышцы совершают иногда такие же движения, как во время пения. Иными словами, по всей видимости, зябликам снилось, что они поют.
В XXI веке подобные открытия помогают кардинально изменить отношение людей и к животным, и к самим себе. Человек традиционно оправдывал свое господство над другими живыми существами — ведь это мы их разводим и держим в клетках, а не наоборот — своим интеллектуальным превосходством. Согласно Аристотелю, люди отличаются от всех прочих существ тем, что обладают мыслящей душой. Мы определяем наш вид как Homo sapiens, Человек разумный.
Но когда на представление человечества о самом себе начинает влиять страх перед разрушением окружающей среды, перед ядерной войной вкупе с воспоминаниями о жестокостях, которые творились на протяжении человеческой истории, то уже не так просто вслед за Гамлетом утверждать, что человек — «венец всего живущего», идеал, которому другие существа хотели бы подражать, если бы только могли. Люди совершают такие массовые зверства, как войны, геноцид или работорговля, и именно разум, предмет нашей гордости, позволяет нам замышлять и осуществлять эти преступления.
Если человеческий разум сам не способен решить проблемы, которые он же и создает, то, возможно, наше спасение заключается в изучении других типов разума. Всемирная популярность документального фильма «Мой учитель — осьминог», выпущенного Netflix в 2020 году, — лишь один из примеров растущего интереса к таким возможностям. В фильме южноафриканский ныряльщик Крейг Фостер в течение нескольких месяцев наблюдает самку осьминога в естественной среде. Фостер выступает антиподом Жак-Ива Кусто; он опускается под воду не для того, чтобы изучать существ, отличных от человека, а чтобы учиться у них.
Кротость — это традиционная религиозная ценность. В исследованиях Фостера и в успехе фильма тоже есть некое духовное измерение. На YouTube, где трейлер фильма был просмотрен почти четыре миллиона раз, тысячи людей пишут, что «Мой учитель — осьминог» растрогал их до слез, изменил их представление о мире и вселил решимость изменить свою жизнь к лучшему. Вполне объяснимо, что для современных людей, которые редко сталкиваются с животными, за исключением разве что домашних кошек и собак, близкое знакомство с нечеловеческим разумом может стать значимым духовным опытом.
Научная привлекательность осьминога заключается в том, что, хотя его поведение можно описать по-человечески как озорство или любопытство, его нейронная архитектура сильно отличается от человеческой. Со времен Чарльза Дарвина люди привыкли узнавать себя в своих собратьях-приматах, чей мозг и телосложение схожи с нашими. В конце концов люди и шимпанзе имеют общего обезьяньего предка, жившего в Африке всего лишь шесть миллионов лет назад (разные ученые называют даты от пяти до 13 миллионов лет. — NS). А наш самый близкий общий предок с осьминогом — червеобразное существо, которое, как предполагается, жило 500-600 миллионов лет назад.
Поскольку разум осьминога эволюционировал совершенно иначе, чем наш, мы едва ли можем себе представить, как он воспринимает мир. У осьминога 500 миллионов нейронов, примерно столько же, сколько у собаки, но большинство этих нейронов расположены не в мозгу, а в восьми щупальцах, каждое из которых может двигаться, чувствовать запахи и, возможно, даже хранить воспоминания. Когда на дне океана подобное существо встречается с человеком, что оно может о нас подумать?
Большую часть XX века биологи не задавали себе такого вопроса, не говоря уже о попытках ответить на него. Под влиянием идей американского психолога Берреса Скиннера научная ортодоксия считала неправомерным и ненужным рассуждать о том, что происходит в уме животного. Скиннер утверждал, что наука исследует только те вещи, которые можно наблюдать и измерить. Мы не можем напрямую наблюдать даже свои собственные мыслительные процессы, что уж говорить о животных. Мы можем наблюдать только поступки. Скиннеру удавалось менять поведение крыс при помощи положительного подкрепления, такого как вознаграждение пищей, и отрицательного подкрепления, такого как удары током.
Когда в 1960-х годах Джейн Гудолл впервые отправилась в Танзанию изучать шимпанзе, само понятие субъектности животных находилось под запретом. Привычка Гудолл давать имена обезьянам, которых она наблюдала, например Дэвиду Седобородому, осуждалась как ненаучная, поскольку предполагала, что обезьяны могут быть похожи на человека. Обычно их нумеровали.
«Если вы держите собаку или кошку, — заметила позже Гудолл, — вы не можете не знать, что животные обладают индивидуальностью, разумом и чувствами. Вы это знаете, и я думаю, все ученые тоже это знали, но не могли доказать, поэтому и не обсуждали».
Сегодня маятник качнулся в другую сторону. Ученые уже открыто рассуждают о разуме и сознании животных. В популярных работах на эту тему Скиннер фигурирует теперь только как злодей.
Приматолог Франс де Вааль в книге 2016 года «Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных?» вспоминает эксперимент середины XX века в Центре приматов во Флориде, в ходе которого исследователи, обученные на методах Скиннера, пытались дрессировать шимпанзе тем же способом, каким он дрессировал крыс, то есть лишая их пищи. Другие сотрудники центра воспротивились и стали потихоньку подкармливать обезьян, из-за чего Скиннер сетовал, что «сердобольные коллеги сорвали попытки довести шимпанзе до удовлетворительных степеней лишения». Вряд ли можно придумать лучший пример того, как заносчивость разума выливается в жестокость.
Между тем животные и без «мыслящей души» способны демонстрировать такие замечательные качества, как терпение и самообладание. Способность отказаться от сиюминутного удовольствия ради будущей выгоды называется у людей сопротивлением искушению и считается признаком зрелости. Де Вааль показывает, что на это способны даже птицы.
В одном из экспериментов африканского серого попугая по кличке Гриффин учили, что если он будет сопротивляться желанию немедленно проглотить порцию хлопьев, то через некоторое время получит кое-что повкуснее, например орехи кешью. Птица могла держаться 90 процентов времени, придумывая, как отвлечься, разговаривая, чистя перышки или просто швыряя чашку с хлопьями через всю комнату. Такое поведение, отмечает де Вааль, очень похоже на поведение человеческих детей перед лицом искушения.
Однако глубокие различия в том, как люди и животные воспринимают и исследуют мир, интригуют даже больше, чем сходство их поведения. Встреча человека с осьминогом может вызывать благоговейный трепет именно потому, что два этих вида, наделенных органами чувств и мозгом, обитают пусть и на одной планете, но в очень разных реальностях.
Возьмем, к примеру, обоняние. Мы, люди, воспринимаем окружающее прежде всего с помощью зрения и слуха, поскольку у нас довольно слабо развита способность ощущать запахи. У многих животных все наоборот. В книге 2022 года «Огромный мир» научный обозреватель Эд Йонг рассказывает об эксперименте исследователя Люси Бейтс с участием африканских слонов.
Бейтс обнаружила, что если она брала мочу слона, идущего позади стада, и переносила ее на землю перед стадом, то слоны приходили в недоумение, оттого что характерный запах исходил из неожиданного места. Для них этот неуместный запах был таким же знаковым нарушением законов реальности, каким для нас было бы появление привидения.
У животных, которые воспринимают мир через запахи, например у собак, даже чувство времени иное. Мы часто говорим о том, как важно жить настоящим моментом. Но на самом деле у нас просто нет выбора: поскольку визуальную информацию мы получаем со скоростью света, мы видим вещи вокруг себя такими, какими они были бесконечно малую долю секунды назад.
А когда собака чует запах, «она не только оценивает настоящее, но также прочитывает прошлое и предугадывает будущее», пишет Йонг. Молекулы, ответственные за запах другой собаки или человека, могут оставаться в помещении, даже когда их источник давно удалился, и возникать прежде, чем он появится. Когда собака оживляется задолго до того, как ее хозяин ступит на порог, запах может показаться некой сверхъестественной силой.
Если жирафы способны мыслить статистически, а попугаи имеют представление о концепции будущего, то в чем же заключается своеобразие человеческого разума? Один из вероятных ответов — в том, что в психологии называется «теорией разума», то есть в способности понять, что каждый человек — это его собственное «я», с независимым опытом и личными психическими состояниями.
В The Book of Minds британский популяризатор науки Филип Болл описывает классический эксперимент, проверяющий наличие этой способности у детей. Ребенок и взрослый наблюдают, как некоторый предмет прячут под одной из трех чашек. Затем взрослый выходит из комнаты, и ребенок видит, как входит второй взрослый и передвигает предмет под другую чашку.
Потом возвращается первый взрослый. Где, по мнению ребенка, он будет искать предмет? Совсем маленькие дети предполагают, что ему известно то же, что и им: предмет переместился под другую чашку. Но примерно с четырехлетнего возраста дети начинают понимать: человек знает только то, что видел сам. И ждут, что он заглянет под первую чашку, где уже ничего нет. «Они часто будут получать удовольствие от этого надувательства, — пишет Болл, — от знания того, чего не знают другие».
Теория разума предполагает, что мы не можем знать, что происходит внутри других людей так же, как мы знаем это про себя. Большинство считает само собой разумеющимся, что внутренняя жизнь других людей сходна с их собственной, но это не более чем допущение.
Одним из первых философов, задумавшихся над этой проблемой, был Рене Декарт в XVII веке. «Говорю по привычке, будто вижу из окна людей, — пишет он, — а между тем я вижу всего лишь шляпы и плащи, в которые с таким же успехом могут быть облачены автоматы. Однако я выношу суждение, что вижу людей».
Но Декарт не распространял это суждение на животных. Даже в большей степени, чем Скиннер, он рассматривал их как автоматы, животные-машины, не имеющие внутреннего опыта. Болл отмечает, что, изучая кровообращение, Декарт препарировал живых животных и «относился к их визгам, вызванным этой процедурой, как к простой механической реакции, подобной скрипу плохо смазанной оси».
Четыре столетия спустя де Вааль сетует, что наука так и не преодолела тенденцию проводить разделение между внутренней жизнью человека и других существ. Причина, по которой ученые сосредоточились на теории разума, полагает де Вааль, заключается в том, что ни одно животное не проявляет признаков того, что обладает им. Такие «межвидовые соревнования по хвастовству», пишет он, призваны польстить нашему чувству превосходства.
На самом деле, судя по всему, даже здесь мы не очевидные победители. По словам Болла, недавние попытки воспроизвести эксперимент теории разума с шимпанзе и бонобо свидетельствуют, что большинство из них вроде бы тоже успешно проходят тест, хотя доказательства тому неоднозначны: испытуемые не могут говорить, и исследователи оценивают их реакцию только по движению глаз.
Но даже если бы окончательно выяснилось, что другие виды тоже обладают теорией разума, это, конечно, не бросило бы вызов нашей монополии на «мыслящую душу», породившей пирамиды и монотеизм, теорию эволюции и межконтинентальную баллистическую ракету. Пока эти типично человеческие достижения остаются стандартом мыслительных способностей, место на вершине интеллектуальной лестницы нам обеспечено.
Но правы ли мы, думая об интеллекте как о лестнице? Может быть, вместо этого нам следует мыслить в терминах того, что Болл называет «пространством возможных разумов», то есть бесчисленных потенциальных способов понимания мира? Некоторые из них мы, наверное, даже не в состоянии себе представить.
При заполнении этого пространства, которое теоретически может включать в себя искусственный и внеземной разум, а также разум животных, «мы находимся не в лучшем положении, чем докоперниковские астрономы, которые поместили Землю в центр мира и расположили все остальное относительно нее», замечает Болл. Пока мы не узнаем больше о том, какие виды разума возможны, устанавливать свой собственный стандарт совершенства было бы явным проявлением человеческой гордыни.
Ксенофан, философ досократовских времен, заметил, что если бы лошади и волы умели рисовать, то они изображали бы богов в виде лошадей и волов. Таким же образом если бы существа, отличные от человеческих, разрабатывали тест на интеллект, они могли бы ранжировать виды в соответствии, например, с их способностью без посторонней помощи находить дорогу домой из какого-нибудь отдаленного места. Пчелы ориентируются по магнитным полям, собаки — по запахам, а большинство современных людей не справились бы с этой задачей без карты и GPS.
Но если человеческий и животный разум различаются так сильно, что мы никогда не сможем по-настоящему понять друг друга, то возникает тревожная мысль: мы похожи не столько на соседей, сколько на заключенных, занимающих отдельные камеры в одной и той же тюрьме. Понимание, достигнутое Фостером со своим осьминогом или Гудолл со своими шимпанзе, должно быть отброшено как антропоморфная иллюзия, о чем и предупреждал Скиннер.
Возможность истинного межвидового взаимопонимания стала предметом знакового эссе американского философа Томаса Нагеля «Что значит быть летучей мышью?» 1974 года, которому отдает должное всякий, кто пишет о проблеме познания среди животных. Нагель пришел к выводу, что люди никогда не смогут по-настоящему понять внутренний мир летучей мыши. Даже если я попытаюсь представить себе, каково это — летать на перепончатых крыльях и часами висеть вниз головой, то я буду представлять себе, каково быть летучей мышью мне, а не самой летучей мыши.
Для Нагеля значение этого вывода выходит за рамки психологии животных. Он доказывает, что психическую жизнь нельзя свести к вещам, наблюдаемым извне, будь то наше поведение или электрические импульсы в наших нейронах. Субъективность так сильно отличается от того, за чем можно вести научные наблюдения, что эти две сферы нельзя даже описать одним и тем же языком.
Мало кто так буквально воспринял эссе Нагеля, как академик Чарльз Фостер, описавший свой опыт в книге «Быть зверем» 2016 года. Фостер поставил перед собой задачу проникнуть в сознание пяти видов животных, имитируя образ их жизни. Чтобы стать лисой, он «лежал на заднем дворе без еды и питья, испражнялся там же, ждал ночи и относился к людям в соседних домах как к врагам». Чтобы стать барсуком, он вырыл яму на склоне холма и жил в ней со своим маленьким сыном Томом, дыша пылью и питаясь дождевыми червями.
Фостер принимает все эти лишения и неудобства, но не как ученый, проводящий полевые исследования. Скорее он напоминает средневековых флагеллантов, которые покрывали свои спины рубцами, чтобы очиститься от греха. Фостер определяет грех как преступление против природы, а не Бога, но это не делает его концепцию менее религиозной.
«Эволюционная биология — это сверхъестественное утверждение о взаимосвязанности вещей», — пишет он, и его проповедь легко переводится в христианские термины. «Скажи вместе со Святым Франциском: „Здравствуй, брат мой Вол”», — требует он.
Способ, которым Фостер стремится приобщиться к животному миру, может показаться экстремальным, порой комичным, но его основной посыл разделяют многие современные исследователи животного разума, а также все большее число обычных людей. Общение с животными может играть ту же роль, что и великое произведение искусства или религиозный опыт: оно делает привычные вещи как бы незнакомыми, напоминая нам, что реальность гораздо шире, чем кажется.
